Часть расширения Европы

— Насколько для России девятнадцатого века были важны преобразования века восемнадцатого — эпохи Петра Первого и Екатерины Второй?

— По сути, российское государство в девятнадцатом веке базировалось на достижениях Петра и Екатерины, которые стремились сделать Россию конкурентоспособной по отношению к европейским державам. По большому счету, это оставалось приоритетом империи в течение всего девятнадцатого века. Конечно, структура управления в начале девятнадцатого века изменилась, но по многим параметрам сохранилась преемственность. И, конечно же, культурно Петр и Екатерина были символами и движущей силой вестернизации элит. Тенденция к вестернизации сохранялась и в следующем столетии, она являлась фундаментом развития страны.

Были и различия. В восемнадцатом веке самой успешной и прогрессивной формой правления был просвещенный деспотизм, например в Австрии или Пруссии. В России его восприняли как ультрапрогрессивную форму, поскольку он сопровождался вестернизацией общества, которое сохраняло многие элементы традиционного. Но в девятнадцатом веке ситуация изменилась. Российским властям было сложно, поскольку к этому времени просвещенный деспотизм уже находился в состоянии войны с доминировавшими либеральными тенденциями столетия.

— В конце восемнадцатого века Россия существенно отодвинула свои границы на запад – в пределы Центральной Европы. В начале девятнадцатого она перенесла свои южные границы глубоко в Закавказье. Как это расширение повлияло на развитие страны?

— С одной стороны, Россия получила широкий доступ к Балтийскому и Черному морям, а также восточные польские земли в результате трех разделов Речи Посполитой. Балтия, Кавказ и те земли, которые сегодня составляют Украину, стали самыми серьезными приобретениями, которые повлияли на формирование геополитической мощи России.

С другой стороны, включение в состав империи собственно Польши создало серьезную проблему, потому что поляки отказывались ассимилироваться. Поляки не хотели, чтобы ими управляли другие державы. И это создало прецедент для других народов империи. С течением времени эта проблема накалялась, вызывая появление других национальных проблем. Если бы мы спросили государственных деятелей России в 1914 году, какие национальные вопросы наиболее остры для империи, я думаю, мы получили бы простой ответ: польский и еврейский. И поляки, и евреи оказались в составе России в результате разделов Польши.

Но в любом случае надо понимать, что Россия не могла бы стать великой европейской державой, если бы не приобрела Балтию, земли вокруг Черного моря и Польшу. Без них иными были бы и экономика России, и ее внешняя и внутренняя политика.

— После разделов Польши в состав России вошли земли с более высоким уровнем развития политических институтов. Существовала имевшая большие полномочия шляхта, в городах — Витебске, Вильно, Минске — действовало самоуправление на основе Магдебургского права. Почему Россия не переняла эти институты для остальной части империи?

— На самом деле переняла. Российские статуты муниципального самоуправления основывались на этих моделях со времен Екатерины Второй. Но они действовали в контексте автократического государства, поэтому к середине девятнадцатого века во многом были свернуты.

— В девятнадцатом веке Российская империя значительно расширилась в Азии. Это было действием универсального правила для империй того времени – прирастать новыми территориями?

— Расширение России было частью расширения Европы. Российское государство имело совершенно четкую миссию — распространять европейскую цивилизацию, точно так же, как это делали британцы или французы в своих империях. Те народы, за счет которых происходило расширение России, были очень похожими на те, за счет которых расширялись колониальные владения Британии или Франции. Часто это были мусульмане, часто кочевники.

Даже Одесса, которая, хотя и появилась в конце восемнадцатого века, в течение девятнадцатого была явным колониальным городом Нового Cвета вроде Сиднея или Нью-Йорка. Это был новый город, живущий за счет торговли, во многом за счет экспорта зерна. Австралийские или американские города того времени тоже развивались как центры экспорта зерна и прочих видов сельскохозяйственного сырья. Одесса была частью Новой Европы в широком смысле этого слова. Характерно, что название Новороссия (новая Россия) было очень созвучно Новой Англии в Северной Америке или Новому Южному Уэльсу в Австралии.

Поэтому в общем и целом расширение России было частью общей тенденции. И в рамках европейских по своей сути систем администрации и военной мощи. Отличался характер экспансии. Не по морю, а по земле. По той простой причине, что с азиатскими странами и народами Россия граничила по суше. Поэтому расширение сухопутной границы в глубь Азии было совершенно логичным.

Либерализм победил

— По мнению ряда историков, после наполеоновских войн у России были возможности для выбора путей развития. Вы согласны с этим? Или развитие России было предопределено предыдущими веками?

— В девятнадцатом веке у России были серьезные ограничения для развития. Когда страна является европейской державой, но находится на периферии Европы, она серьезно ограничена требованиями геополитической мощи, которые заставляют ее модернизироваться.

Отмена крепостного права была самым важным преобразованием в жизни России в девятнадцатом веке. В первую очередь оно было продиктовано поражением в Крымской войне, которое показало власти, что нельзя сохранить крепостное право, если есть желание быть великой державой. Кроме того, эта реформа была частью общеевропейского развития культуры, которое требовало отмены элементов феодализма. Очень сложно защищать крепостничество в эпоху викторианского либерализма, распространявшегося на западе Европы. Потому что с этой точки зрения крепостничество выглядит и аморально, и неэффективно.

Здесь прослеживаются серьезные параллели с концом восьмидесятых годов прошлого века. Между Михаилом Горбачевым и Александром Вторым очень много общего. В оба эти периода доминировали либеральные идеи — и в политике, и в экономике. Обе российские реформы проходили в контексте этих идей. Либерализм рассматривался как движущая сила к формированию мощи, поскольку он освобождает индивидуальную инициативу.

— Но либерализм в итоге не стал главной идеологией в Российской империи. Почему?

— На самом деле стал! В экономике либерализм практически доминировал, и его влияние росло.

Политический либерализм действительно не был столь распространен, но оказывал все большее влияние на принятие решений. Государственный деятель в начале двадцатого века не мог игнорировать требования либерального течения в российской политике, будь то реформа земства или судов.

Ограничения, которые создавали рамки для правительства, во многом определялись ограничениями викторианского либерализма.

Важно понимать, что британская модель либерализма не была единственной. Так, в Германии, особенно в Пруссии, существовала своя, куда более авторитарная модель либерализма. Она была гораздо ближе России. С моей точки зрения, представление о том, что на российские элиты не влияли европейские либеральные идеи, — иллюзия. Влияли, и еще как!

— В течение девятнадцатого века было несколько периодов реформ. Насколько эти преобразования были необходимы, проведены в срок и достаточны?

— Практически любая реформа имеет коннотацию «либеральная». Это не всегда верно. Например, «реформа» не совсем правильный выбор слова для определения политики Сергея Витте в конце девятнадцатого века. Хотя его политика и представляла собой попытку масштабной экономической модернизации России, она не была либеральной.

Российские правители стремились сделать свою систему управления более эффективной. Но, пока этого не происходило, они сталкивались с тем, что система была не слишком конкурентоспособной по сравнению с соседними европейскими. Риски заключались в том, что при поспешном использовании европейских институтов в России они не всегда работали так, как ожидалось. Или не хватало людей, чтобы задействовать их в этих институтах, или же они в целом не соответствовали уровню развития России.

Например, некоторые элементы судебной реформы в конце девятнадцатого века были проведены слишком рано. В рамках реформы крестьян направляли в губернские суды в сотнях километров от их домов, чтобы они выполняли роль присяжных, — и это в условиях слабого развития железнодорожной сети. Результаты таких реформ оказывались контрпродуктивными.

Хотя от российской либеральной интеллигенции можно было услышать, что царское правительство осуществляло реформы слишком медленно и слишком поздно, это не всегда соответствовало действительности. Интеллигенция жила в собственном мирке, который, по сути, был европейским. Проблема России — ее разделенность. К 1914 году городское меньшинство, процентов пятнадцать-двадцать, мало отличалось от Европы. Но остальные восемьдесят процентов приходились на крестьянство, а по численности оно превышало все городское население остальных европейских стран.

Часть городского меньшинства была вполне постмодернистской — это были уже даже не викторианцы, а люди, готовые для жизни в двадцатом веке: Дягилев, Шагал, Стравинский и так далее. Было невероятно трудно управлять страной, в которой одновременно были и постмодернисты, и живущее в шестнадцатом веке крестьянство. А ведь надо еще учитывать, что лишь сорок четыре процента населения империи были этническими русскими.

— В чем заключались ограничения при управлении настолько многоликой страной?

— Во-первых, общественные институты должны были обслуживать всех — и образованную элиту, и консервативное крестьянство. Во-вторых, проблема империи и многонационального государства. Если британцы и прочие европейцы с заокеанскими владениями могли легко провести границу между методами управления в метрополии и в колонии, то в России такую границу провести было крайне сложно. Тем более сложно из-за постоянно расширяющейся сухопутной границы.

Нет простых решений

— Как на историю страны повлияли масштабы Российской империи — от Балтики до гор Гиндукуша и Японского моря?

— Прежде всего отмечу, что в то время империи были единственным способом существования великих держав. Представление о том, что, если бы Россия в девятнадцатом веке вдруг решила оставить свои балтийские или польские владения, она бы превратилась в прекрасную небольшую демократию, совершенно неверно. Если бы это произошло, то Россией управлял бы кто-нибудь другой — это ведь был век империализма. В девятнадцатом веке не было другой альтернативы, кроме как поддерживать геополитически мощную империю.

Далее, сам физический масштаб страны был своего рода гигантским налогом на любой вид деятельности. Например, тем, кто занимался торговлей, приходилось сталкиваться с огромными расстояниями, для чего потребовалось строительство дорог и прочей инфраструктуры — на огромных территориях. Понятно, что гораздо проще торговать, лечить или учить людей в компактных странах вроде Бельгии или Британии. Все задачи госуправления решаются легче благодаря концентрации населения, даже если население велико. Об этих факторах часто забывают, потому что они очевидны. Но они очень важны. Повторю, по сути, это косвенный налог на общество.

— Если попытаться сравнить реформы Витте и Столыпина, как бы вы их оценили?

— Витте и Столыпин подходили к реформам с разных сторон. Ключевое событие для понимания этих различий — революция 1905 года.

Столыпин пытался спасти режим. Фокусом всех его реформ, включая аграрную, было решение политических задач. Аграрная реформа была направлена на создание класса консервативного зажиточного крестьянства по прусской модели. Это, конечно, привело ко многим положительным изменениям в экономической сфере, но мотивом реформ была политика.

До 1905 года значительная часть царских элит полагала, что режим стабилен — как минимум в краткосрочной и среднесрочной перспективе. Поскольку значительная часть общинного крестьянства была консервативной и в целом лояльной, это давало элитам уверенность в том, что на основную часть крестьянства власти могут положиться. Революция 1905 года эту уверенность полностью разрушила.

Беспокойство элит резко выросло. Власти понимали, что уровень лояльности среди городского населения крайне низок. Все старые европейские режимы были основаны на поддержке консервативного сельского населения. Именно благодаря этой поддержке выстояли прусский и австрийский режимы во время буржуазной революции в Европе в 1848–1849 годах.

Для России после 1905 года это означало, что власти оказались одновременно перед лицом и буржуазной (по модели европейских соседей), и крестьянской революции. А это уже было серьезной проблемой. Отсюда логика реформ Столыпина.

Кроме того, он пытался найти новый modus vivendi для правящих элит, что привело к созданию Думы. Но в то же время представления русской интеллигенции, полагавшей, что если бы в России удалось создать конституционную монархию, то революции можно было бы избежать, не совсем верны.

Если посмотреть на двадцатый век, особенно на периферию Европы — Испанию, Португалию, Италию, Турцию, Балканы, — то сразу становится понятно: легкого перехода к демократии через конституционную монархию не происходит. Все эти страны становились военными диктатурами — или очень правыми, или очень левыми. Причем торжество правых диктатур во многом было обусловлено драматическим примером России, где победила левая диктатура. Как и Испания с Италией, в 1914 году Россия не была готова для мирного перехода к либеральной демократии, не было институциональных предпосылок для этого. Права собственности в России в начале двадцатого века были закреплены еще хуже, чем в Испании или Италии. Скорее всего, диктатуры в том или ином виде ей было не избежать — несмотря на все реформы Столыпина.

— Несмотря на то что Россия была европейской страной, она оставалась на периферии Европы и мирового хозяйства. Почему?

— Россия географически находится на границе Европы. Что менялось — так это расположение ядра Европы. Еще в пятнадцатом-шестнадцатом веках ядро располагалось там, где и за сотни лет до этого — в Средиземноморье, в Генуе или Венеции. Но в семнадцатом-восемнадцатом веках, и особенно в девятнадцатом, ядро переместилось на северо-запад — в капиталистические Нидерланды и Британию. Важно понимать, что Россия оставалась на периферии Европы с меняющимся ядром. Значение имеют не только географическое положение ядра, но и его фундаментальные характеристики — всеобщая грамотность, индустриализация и так далее. Индустриальная революция, которая началась в Англии, на самом западе Европы, очень медленно распространяется на восток. Некоторые историки утверждают, что режим Николая Первого задержал приход индустриальной революции в Россию, что отчасти верно. Но корень проблемы глубже — в том, что фундаментальные факторы для индустриализации России в начале девятнадцатого века еще не созрели. И никакой режим не мог этого изменить.

— Но почему Россия не могла стать индустриальной раньше, чем это произошло?

— Российская экономика развивалась очень быстро, но только в конце девятнадцатого века. И это стало одной из причин Первой мировой войны. В Германии заметили российский рост и решили, что если страна сможет расти такими темпами еще двадцать-тридцать лет, то она станет слишком могущественной.

Однако нужно помнить, что экономическое развитие не только решает политические проблемы, но и создает их. Модернизация ведет к революциям. Национализм становится реально опасным лишь в очень грамотных обществах. Это иллюзия, что экономический рост обеспечил бы политическую стабильность. Причины же того, что Россия не начала индустриализацию раньше, лежат на поверхности. По западноевропейским стандартам в России был чрезвычайно низкий уровень образования по сравнению с той же Германией или Британией. Это создавало проблемы с квалифицированной рабочей силой. Кроме того, были материальные ограничения. Первая индустриальная революция в Западной Европе основывалась на перевозке угля и железной руды в одну точку. В Британии или в Бельгии это означало преодоление нескольких десятков километров, а в России — сотен и тысяч, так что до развития железных дорог связать уголь и металл было просто невозможно. В Англии проблему решали каналы, но это небольшой остров, в России же альтернативы железным дорогам просто не было.

Вызов национализма

— В девятнадцатом веке в Европе произошел подъем национальных движений и национализма. Почему в России происходило иначе?

— В России это не происходило иначе, просто подъем был отсрочен. Национальные движения Российской империи стали быстро расти после революции 1905 года, после введения выборов в Думу и появления относительно свободной прессы, когда стало проще распространять свои идеи и находить лидеров.

Национальные движения зародились в России позже из-за политики царских властей, которые жестко ограничивали их развитие. Если сравнить политику властей в австрийской и российской частях Украины, то разница становится очевидна. В Галиции было доступно образование и публикации на украинском языке. В украинских же губерниях Российской империи это было запрещено. Свою роль сыграли и экономические факторы. Национализм не зарождается до появления массового общества — городского, образованного и мобильного.

Свою роль играл интегрирующий фактор империи. Российская империя была русской по характеру. Император и ядро элиты были русскими. Однако империя была открыта для представителей других народов — как изнутри страны, так и из-за ее пределов. В начале девятнадцатого века Российская империя была очень космополитичной. Лишь к концу века внутри России начинается давление на российского императора — стать более русским по характеру.

Различие между Россией и Европой проявляется в том, что европейские консервативные круги в девятнадцатом веке пытаются найти в национализме противовес либеральным социалистическим идеям. Национализм становится одной из самых сильных идеологий для сохранения сложившегося порядка. Но гораздо легче было развивать национализм в Британии или в Германии, которые были не моноэтничными, но куда менее пестрыми по составу, чем Российская империя.

— Можно ли было трансформировать Российскую империю в национальное государство?

— Я думаю, что в принципе можно было создать национальное государство на основе этнических групп русских, украинцев и белорусов. Понятно, что нельзя было вовлечь в этот процесс поляков, финнов или казахов. И это было проблемой. Единственное, что можно было сделать с другими народами, — попытаться выстроить с ними отношения в рамках трансформирующегося государства. Но подобные проблемы были во всех других империях.

В России же из-за ее сухопутного характера было сложнее провести разграничение между национальным ядром и периферией. Например, если предложить какую-то автономию финнам, то завтра ее захотят поляки. Если предложить автономию полякам, то ее захотят украинцы. И идея создания национального государства из русских, украинцев и белорусов сразу рассыпается.

— Император возглавлял и Русскую православную церковь. Насколько важную роль играла церковь в России девятнадцатого века?

— Нужно очень осторожно оценивать роль императора в церкви. Он не имел права менять доктрину церкви или же объявить о смене религии в стране. Это кажется очевидным, но это очень важно. Император был православным, потому что он глава Российской империи. Он являлся легитимным в глазах общества главой государства, пока правил в рамках православия, на основе доктрины русской церкви.

Роль церкви была очень важной, потому что она представляла собой одну из ключевых составных частей национального самосознания русских людей. Но в последние три десятилетия империи церковь все больше подчинялась государству. Это стало опасным, потому что церковь перестала быть этим дополнительным элементом национального самосознания.

Здесь яркий пример противоположного свойства дает Испания, где в девятнадцатом веке церковь была вынуждена построить очень самостоятельную и независимую от государства структуру. Поэтому в борьбе между консерваторами и либералами в Испании победили первые, которые полагались на институты и инструменты церкви. В России же из-за слияния церкви с государством этого не произошло. Недостаточная автономия и зависимость от властей в итоге поставила церковь под угрозу.

— Большинство политических дискуссий в России в девятнадцатом веке велось между западниками и почвенниками. Почему в России не победили сторонники компромисса между двумя идеологиями?

— На самом деле компромисс был. Например, если взглянуть на Струве и сторонников «либерального империализма».

Впрочем, подобный дискурс был во многом универсальным. По сути, о тех же вещах спорили по всей Европе. Одни настаивали на прогрессе, другие — на сохранении местного колорита и особенностей. При этом, в отличие от японцев или китайцев, у русских не было сильного ощущения собственной культурной особости. То, что христианская Россия не столь радикально, как азиатские цивилизации, отличалась от Европы, и вызывало постоянный вопрос: кто же мы такие? Японцы, например, могут отвергать западный образ жизни и экономический уклад, а могут принимать его. Но в своей модернизации они не задавались постоянным вопросом «кто мы такие?».

Значение войн

— В долгом девятнадцатом веке Россия потерпела два серьезных поражения — в Крымской и в Русско-японской войне. В чем были причины этих поражений?

— Крымскую войну Россия проиграла потому, что экономически, политически и административно она была слабее Британии или Франции. Потому что она была «отстающей». Александр Второй получал новости из Крыма через Париж, поскольку они шли по телеграфу. Российским полкам требовалось больше времени, чтобы добраться до Крыма пешком, чем британским войскам, чтобы десантироваться у Севастополя на современных пароходах. Военная техника противника была значительно более совершенной, чем российская. Русско-японская война была совсем иной. Япония не была более «современной», чем Россия, страной. В войне ключевую роль сыграл не экономический, а военный фактор. Театр военных действий находился в тысячах километрах от Центральной России. Санкт-Петербургу было очень сложно содержать на Тихом океане такой флот, который мог бы реально противостоять Японии. Ведь Россия была вынуждена содержать флот еще и в Балтийском и Черном морях. А флот — это огромные расходы. Один крейсер стоил больше, чем весь бюджет империи на высшее образование. А в России строились целые флотилии.

— Могла ли Россия в этих войнах победить?

— Если бы Россия продолжала Крымскую войну еще пять лет, то можно предположить, что она проиграла бы с еще более серьезными потерями.

А если бы продолжилась война с Японией, Россия, скорее всего, эту затяжную войну выиграла бы, перебросив на восток достаточное количество ресурсов. Хотя бы просто за счет перевеса в численности армии. Но революция 1905 года стала препятствием для того, чтобы выбить японцев из Манчжурии. До самой Японии российские войска не добрались бы (для этого нужен огромный флот), но победа на суше им была бы обеспечена. Японская армия ведь закончила войну на грани своих возможностей, а военный бюджет страны был полностью истощен.

Несмотря на то что обе войны привели к поражению, я бы не ставил между ними знак равенства. Да, следствием проигрыша в войне обычно становятся реформы в стране. Но тут важно понимать, что у России не было другого пути, кроме как вести эти войны. Если посмотреть на историю девятнадцатого века, особенно с 1850−го по 1914 год, это было очень жесткое время. Мир оказался в руках всего нескольких великих имперских держав. Перед Россией стоял вопрос: быть или империей, или объектом империализма.

Россия не хотела повторять судьбу колониальной Индии или полуколониального Китая. Кем должна быть Россия? Европейской державой? Победителем? Или проигравшим? Это очень жесткий выбор. И войны лишь подтверждают эту реальность.

В случае с Русско-японской войной реформы были вызваны не столько поражением, сколько революцией. В конце концов, европейские державы проигрывали войны на периферии. Так, испанцы не смогли выиграть войну в Марокко в начале двадцатого века. Итальянцы были разгромлены в Эфиопии в 1896 году. Эти поражения приводили к смене режима — и в Испании, и в Италии, и в России. Так что Россия в 1905 году — вполне характерный пример периферийных европейских держав в это время.

— Для своей модернизации Россия заимствовала идеи в основном в Западной Европе. Почему не за океаном? Россия могла превратиться в «другие США», ведь по многим показателям она на них похожа?

— Россия и была «другими США» — сто лет назад многие всерьез считали, что она будет одной из лидирующих стран мира благодаря своему доминированию на огромной территории Евразии.

Но есть и множество отличий. США не имели по соседству врагов, у них не было причин для геополитических опасений. Поэтому США не были серьезной военной державой до Первой мировой. Свою роль сыграли культурные, исторические и политические различия. Россия была и остается европейским обществом. В ней был традиционный верхний класс, который практически отсутствовал в США.

Важно также помнить, что большинство идей для своего развития Россия заимствовала не у некоего абстрактного «Запада», а у конкретных стран. Например, самой популярной моделью для перенесения европейского опыта в Россию была Пруссия (а позже Германия), которая развивалась совсем не так, как Франция или Британия. Причиной повторения именно прусского опыта было то, что он казался более реалистичным. Опыт сильного государства, имеющего большой контроль над жизнью общества, — для России это казалось очень приемлемой моделью.

— Революции 1917 года были предопределены российской историей «длинного девятнадцатого века»?

— Когда я начинал свою карьеру историка, большинство моих коллег делились на два лагеря — оптимистов и пессимистов. Первые полагали, что в начале двадцатого века, после 1905 года, Россия и в плане политики, и в плане экономики двигалась в сторону «нормальной европейской страны». Пессимисты считали, что революция была неизбежна, скорее всего с победой левого режима. Мне кажется, что эти споры больше отражают предпочтения западной интеллигенции эпохи холодной войны, чем реальную ситуацию в России начала двадцатого века.

Повторю свою мысль: практически невозможно представить мирный переход России от абсолютной монархии 1914 года к конституционному либерализму и либеральной демократии. Посмотрите на Италию, Балканы, Испанию, Францию, где социально-экономические условия были лучше, чем в России. Все эти страны прошли через сложные периоды. Если бы свержение царской власти в России произошло в мирное время (как это почти случилось в 1905 году), состоялась бы военная интервенция других европейских стран. Лишь война сделала левую, большевистскую революцию устойчивой.

Я не могу представить, чтобы европейские державы позволили России выйти из европейской геополитической системы в мирное время. Ведь большевики не только устроили революцию, но и разместили у себя штаб-квартиры мирового левого и социалистического движения. Отказались платить по долгам царского правительства — триллионы долларов в нынешних деньгах. Это точно привело бы к европейской военной интервенции при поддержке русской контрреволюции — то есть к сценарию гражданской войны. И в мирное время эта интервенция была бы удачной. Произошло бы то же самое, что и с венгерской социалистической революцией 1919 года. Она была уничтожена интервенцией румынских, чехословацких и французских войск при поддержке местной контрреволюции.

Поэтому я думаю, что и сценарий мирного развития России, и идея о неизбежности большевистской революции являются нонсенсом. Если бы эсеры продержались в 1917−м еще несколько лет, то к началу двадцатых годов социалистическая революция (без большевиков) привела бы к настолько плачевным экономическим результатам, что, скорее всего, в России произошел бы военный переворот, который привел бы к власти консервативные, правые круги. Россия повторила бы сценарии развития других стран на европейской периферии — Испании, Болгарии, Румынии, Италии, Португалии, Венгрии.

Другая альтернатива, которую нельзя исключать, — предотвращение или иной ход Первой мировой войны. В континентальной Европе до середины двадцатого века были важны лишь две страны — Германия и Россия. Первая мировая стала столкновением этих стран за право доминировать в центре и на востоке Европы, а следовательно — на всем континенте.

Ирония состоит в том, что обе страны, начавшие Первую мировую, оказались в проигравших. Мирные соглашения 1919 года были направлены и против Германии, и против России — чего в Европе делать нельзя, если не надеяться на присутствие американцев. Если бы американцы объявили войну Германии раньше, в 1916−м, то Германия не смогла бы подписать Брестский мир (фиксация проигрыша России), так как война закончилась бы к весне-лету 1917−го. Катастрофического для России и Европы Брестского мира, который означал доминирование Германии в Европе, не было бы.

— Существовал ли какой-то способ избежать революции 1917 года?

— Да — не начинать Первую мировую. Но либеральные реформы не обязательно предотвратили бы социалистическую революцию, как это было в Испании или в Италии. Либеральные режимы на периферии Европы в то время не были стабильными. Прежде чем Россия смогла бы трансформироваться в либеральную демократию, ей потребовались бы пара десятилетий полицейского государства или военная диктатура, которая на каком-то этапе постаралась бы восстановить монархию, как это сделал Франко.

Александр Кокшаров
Источник: «Эксперт» № 1, январь 2008 года